Солдат, будто почувствовав, что его кто-то слушает, неожиданно оборвал игру. Василий толкнул дверь и, наклонившись, шагнул через порог.
***
Спустя несколько дней в отдельном батальоне, куда Шелест был рекомендован секретарем комитета комсомола, состоялось отчетно-выборное комсомольское собрание. Василий в первую же минуту вспомнил слова провожавшего его в гостиницу солдата о том, что тут на комсомольских собраниях «одни говорят, другие подремывают». Да и на перерывах, оказывается, не лучше. Вон как невесело встали, пошли, растекаются по всему клубу.
Какая-то струнка не выдержала у Василия, он встал, ушел за кулисы — искать начальника клуба. А через минуту, взорвав тишину, в фойе заиграл баян. Люди вздрогнули, заулыбались и потекли отовсюду на торопливый переливчатый голос. А баян будто только набирал пары, живые и разливистые переборы его с неторопливо-гортанным придыханием басов звали все властнее и ласковее.
Играл лейтенант Шелест. Белобрысый, с развалившейся надвое светлой шевелюрой, он широко улыбался и задорно выкрикивал:
— Песенники налево, плясуны направо. Кто горазд трепака?
Кончилось минутное замешательство, прекратились переглядывания, и вот уже в кругу первый «танцепроходчик» — коренастый, с короткой прической кругляш. Плавно пошел солдат, с раздумьем, с кокетством, этакой павой, потом, словно передумав, наклонился и рассыпал замысловатую дробь ладоней по голенищам, бедрам, плечам. Шелест от удивления даже головой качнул: «Лешка Коротыш и тут мастак. Ай да Лешка».
А кругом шумели:
— Поддай, Гапонов.
— Ходит хата, ходит печь…
— Коля, а ты что скромничаешь?..
Подошел комбат, слегка лысеющий, но еще моложавый, подтянутый подполковник Ремнев. Одобрительно кивнул Шелесту и, улыбаясь, загляделся на плясунов. Потом поискал кого-то глазами — нашел: по ту сторону круга стояли замполит батальона майор Шикин и секретарь парткома капитан Козырев. Переглянулись. «Нравится?» — спросили из-под густых, сросшихся на переносице бровей глаза Шикина. «Хороший парень», — взглядом же ответил капитан. Глаза Ремнева неопределенно сузились, брови вскинулись и опустились: мол, поживем — увидим.
А в кругу уже лихо отплясывали четверо. Пол слегка прогибался и поскрипывал. Шелест по-прежнему широко улыбался, пальцы его проворно и знающе плели музыкальные узоры. Увидев напротив себя подполковника Ремнева, Василий озорно показал на него взглядом одному из плясунов, и тот, широко и плавно пройдясь по кругу, вдруг лихо ударил перед комбатом вприсядку. Ремнев растерянно и виновато улыбнулся, точно прося пощады, но фойе безжалостно наполнилось аплодисментами, а почти у самых ног подполковника, вызывая на танец, били дробь уже все четыре плясуна.
Комбат глянул на Шикина и Козырева — те тоже, смеясь, аплодировали. Махнув с шутливой безнадежностью рукой, машинально поправив китель, Ремнев пошел в круг…
Потом все вместе пели. И удивлялись — каждый про себя: как хорошо получается. Но друг другу ничего не сказали. Только, сидя в президиуме, подполковник Ремнев с какой-то раздумчивостью в голосе сказал Шикииу:
— Знаешь, я, брат, давно не был так близок к солдатам, как сегодня.
Шикин улыбнулся и одобрительно закивал…
***
После собрания капитан Козырев, выходя из клуба, взял под руку Шелеста. Тихо, как бы мимоходом, поймал его правую руку, крепко пожал ее (мол, поздравляю) и спросил:
— В общежитие? Пошли вместе.
Ночь выдалась ясная. Как воткнутые в ночную мякоть неба необычно большие светящиеся бусинки, висели над городком звезды. Под ногами мягко шуршал опавший лист. Разговаривая, вышли за КПП, взяли вправо, к офицерским домикам.
— Что ж, Василий, — говорил парторг, — комсомольцы свою волю выразили. Теперь за тобой слово. И скажу тебе сразу: держи плечи круче. Работы много. — Козырев произнес последнее слово в растяжечку, певуче, как бы подчеркивая, что нисколько не преувеличивает.
— Чувствую, — тоже с убедительностью протянул Шелест и спросил: — А кто этот рядовой Жмуров, о котором так много говорили сегодня?
Козырев помрачнел.
— Это из второй роты. С заковыкой солдат. — И, помолчав, словно нехотя, добавил: — На гауптвахте он. За самоволку. Выйдет — разбирать его будут на ротном собрании.
***
Во второй роте лейтенанта Шелеста ждала встреча со старым знакомым — солдатом, провожавшим его когда-то от КПП до гостиницы. Узнав от дневального, что секретарь комсомольской организации сержант Шоркин находится в ленинской комнате, Василий направился туда и, едва переступив порог, увидел знакомое лицо. Солдат стоял, наклонившись над полуразобранной гармошкой. Размышляя над чем-то, он подбрасывал в руке миниатюрную отверточку. Глаза их встретились. Василий подошел, подал руку.
— Гора с горой… — пошутил. У солдата оказалась сильная, с шершавой ладонью рука. — А вот как величают вас, я тогда и не спросил.
— Андреем Жмуровым величают.
— Жмуровым? — переспросил не в силах скрыть удивления Шелест. И подумал: «Так вот, оказывается, о ком идет в батальоне такая худая слава».
Жмуров заметил удивление и внезапно засветившийся в глазах лейтенанта настороженный огонек. Понял, в чем дело.
— Небось уже наслышались обо мне, товарищ лейтенант? — Отверточка стала взлетать над его ладонью выше.
— Не наслышался, но слыхал, — напрямик ответил Василий, и решил переменить разговор. — Да вы, оказывается, мастер?
— Приходилось иметь дело. И сейчас вот в охотку взялся. А то и поиграть не на чем.
— Играете?
— Так, маленько.
— А мы как раз свою самодеятельность думаем организовать. Хотите записаться?
— А чего ж, дело хорошее. Только… — он замялся.
— Что — только?
— Вряд ли что получится из этой затеи. Тропку такую у нас торили, торили… К какому-либо празднику проторят, а потом она снова быльем порастает.
— Так от нас же самих все зависит.
Жмуров как-то необычно передернул лохматыми бровями — одна поднялась вверх, вторая сползла чуть ли не до середины глаза, — но ничего не сказал. И Василий понял, что этого упрямца можно убедить только делом.
***
Василий начал вести дневник. Пока что в простой школьной тетрадке, где он на полях ставил дату, а по линейкам галопом пускал угловатую размашистую конницу строчек, было всего три записи:
14 октября, среда.
Что ж, Василий, комсомольцы свою волю выразили. Теперь за тобой слово». Это сказал мне сегодня после собрания парторг. Каким-то оно будет — мое слово?
Дел уйма. И кажется, есть заковыки. Какой-то Жмуров, комсомолец, во всем батальоне — притча во языцех. Он мне, наверное, сегодня во сне приснится.
16 октября, пятница.
Проводил бюро. Обсуждали один-единственный вопрос — о роли комсомольских организаций в укреплении дисциплины. Но вдруг из него, как из рога изобилия, высыпалось около дюжины маленьких вопросиков.
Маленьких? Нет. Тоже больших и важных. Первое — изгнание скуки. А это значит: а) умело отдыхать, б) организовать художественную самодеятельность, в) выпускать стенгазеты, г) сделать свой кинофильм. Второе — объявить войну сквернословию…
Вывод ясен: всем сообща браться за дело.
17 октября, суббота.
Жмуров-то, оказывается, мой старый знакомый. Нет, его исключать нельзя. Неплохой он. А протереть надо. И с песочком.
***
Собрание проходило в ленинской комнате. Комсомольцы собрались как-то разом. Валом вошли, молча расселись за столами, стали ждать. Жмуров вошел последним, сел в самом дальнем углу, полез в карман. Достал спичечную коробку, подбросил, но тут же, будто спохватившись, сунул обратно. Не зная, куда смотреть, уставился в пол.
Сержант Шоркин открыл собрание.
Первым попросил слова ефрейтор Жолудь, книголюб и неутомимый рассказчик всевозможных былей и небылиц, знаток дат, необыкновенных историй и знаменитых имен. Он не торопясь поднялся и, протискиваясь между стульями, пошел к трибуне.
— Где-то я читал (конечно же, он не мог не упомянуть о книге) шуточный рассказ, как надо готовить к употреблению чайку. Надо-де привязать к лапке веревочку, вскипятить котел воды, опустить туда чайку, вынуть, снова опустить. Так несколько раз. Потом, — Жолудь сделал паузу, — надо чайку выбросить. Все равно она к употреблению не годна.
Все встрепенулись, подняли на оратора удивленные взгляды. А он продолжал:
— Шутка эта не простая. Она в данном случае о Жмурове. Сколько ни варим мы его в нашем солдатском котле, а он остается все тем же. Потому как не гож для честной службы. Он неисправим. И не место ему в комсомоле.
И тут тишине пришел конец. Последние слова Жолудя потонули в нараставшем гуле.
— Насчет чайки ты это брось! — басовито раздалось из самого дальнего угла. Все обернулись и увидели: говорил красный как рак Жмуров.
